Жители белорусских деревень о репрессиях: "Было, што забіралі 18 чалавек за адну ноч"

Деревня Черногубово. «Забирать людей приезжали «з кардона»

В деревне Черногубово стоят три мощных дубовых ствола. На крайних — по колоколу, на среднем — фигура Божьей Матери. Дубы в 1996-м привезли из лесхоза, а Деву Марию — аж из Минска, из Красного костела. Еще тут почти полсотни фамилий — это жители деревни, которых репрессировали в сталинское время.

Кого-то раскулачили и выслали в 1929—1930-х, кого-то отправили в лагеря, а кого-то — расстреляли в 1937-м и 1938-м. Памятник репрессированным появился в Черногубово еще в 1996 году стараниями Станислава Лисовского, выходца из этих земель. Краевед умер в сентябре 2016 года, в возрасте 77 лет.

Лисовский приезжал сюда, следил за памятником. Теперь его берегут местные жители: обкашивают траву вокруг, обновляют гравий и краску на дубовых стволах. Следят, чтобы буквы на плитах можно было прочесть. Фамилии репрессированных тут знакомы каждому, а многим они и вовсе родные.

— Павел Бильдюкевич, четвертый в списке, мой дед, — рассказывает Антонина Павлющик. — Его расстреляли в 37-м. Дед работал столяром на железной дороге, обвинили в связи с поляками, а еще сказали, что кулак: лошадь была, гумно. Забрали из дома в Слуцк в тюрьму, а сильно позже нам сказали, что его расстреляли в Куропатах. Его реабилитировали — но что с этого? Мы ж не знаем даже точно, где он похоронен. Я сама в Минске живу, несколько раз была в Куропатах. Но там кресты над неизвестными могилами стоят, ничего не подписано…

— А вот Татур Александр Иосифович, — местный житель Виктор Татур проводит рукой по фамилии деда. — Меня тоже хотели Александром назвать. Но есть мнение, если была несчастная судьба у человека — в его честь не надо ребенку давать имя. Но, знаете, почему-то по жизни меня все равно порой называют Александр. А отчество у меня — как у деда.

Когда Западная Беларусь была «под Польшей», отсюда до границы с буржуазным миром было немногим больше десяти километров. У многих черногубовцев в деревнях, однажды ставших польскими, осталась родня. Походы к родне на польскую сторону, а порой и просто доносы о таких походах легко становились расстрельной статьей.

— Знаю, что деду в 30-е предлагали стать председателем сельсовета — он отказался, потому что пришлось бы подписывать списки арестованных. Ему сказали: за тобой ночью придут. И он знал, что за ним придут, но никуда не ушел. Я всегда думал: почему? Ответ простой: он-то мог уйти, а семья? Бабушка была беременна моим отцом — он родился уже после того, как деда забрали.

Дочь Александра Татура рассказывала племяннику, что дед его в лучшие годы был зажиточным.

— Тетка говорила, что на Пасху он ездил на тройке лошадей. Он дом построил такой, что в нем во время войны целый взвод немцев жил. Эти немцы построили в Черногубово водокачку для паровозов, а потом уже русские солдаты жили в этом доме и обслуживали ее.

Когда Татура раскулачивали, у него забрали ценные вещи, землю, лошадей. В семье настало голодное время.

— Дед пошел в хозяйство, чтобы досматривать там своих лошадей. Рассказывали, возьмет водки, подпоит начальство, а тетка моя с мешочком прибежит и от лошадей немного зерна возьмет. Дома прятали жернова — крестьянам запрещали их держать. Бабушка намелет муки, из нее напекут блинов, затирки сварят — и покушают сами, и прадеду моему отнесут, — рассказывает Татур. — Лошадей-то, выходит, кормили в те годы, а люди голодные были. Иногда дед приносил детям белых булок с польской стороны. Они-то обычно и темного хлеба не видели — а тут белые булки! Кто-то донес, что дед ходит на польскую сторону: за булками, да к родне… Знаете, я сейчас работаю в хозяйстве, неподалеку от бывшей границы. И навевает мне там такие мысли. У нас речка Мажа течет, а за ней лес. Думаю, тем лесом он и ходил, полем же открытым не пойдешь.

Однажды за дедом Виктора Татура, как и обещали, пришли. «З кардона» — так местные называли ближайшую погранзаставу на польской границе. Машина увезла Александра Татура навсегда. Ничего конкретного о его судьбе не сообщали. Ходили слухи: кто-то видел его пару раз в камере в Слуцке, кто-то утверждал, что его отправили на Урал и там в шахте затопили, когда началась война. Кто-то говорит, что расстреляли в Куропатах. В 1953 году семья получила письмо, что Александр Татур был расстрелян, а потом реабилитирован. Вот и все подробности.

— Я точно знаю: идея памятника такого у Станислава Лисовского появилась еще в 70-е годы, когда я маленький был. У него самого репрессировали деда. Станислав ходил по Черногубово, говорил о памятнике, но от него отмахивались — считали эту затею нереальной. Помню, моя мать ему говорила: «Да ты что, за такое еще и пострадать можно, недавно только страдали». Но он не отступился.

На открытие памятника, вспоминают местные жители, приезжал настоятель Красного костела Владислав Завальнюк, были другие представители католической церкви, православной.

— Как вы считаете, почему памятников таких в Беларуси единицы, хоть пострадавших — очень много?

— Люди боятся, — считает Виктор. — Слушайте, мы ж открывали памятник в 1996-м официально, законно, с сельсоветом — а все равно налетели на нас. Группа из КГБ приезжала, говорили нам: «Что вы делаете?». Но потом посмотрели, что и священники вышли, и польский посол — и отстали от людей. Народу было много — деревня собралась!

Житель о том, как пытали отца: «Под ногти иголки забивали, пальцы в дверях давили»

Идем по Черногубово к местному жителю, отец которого стал жертвой репрессий. На перекрестке стоит грузовичок заготовителей, слышно, как в садах торопливо стрясают яблоки. Деревня кажется живой и не маленькой: деревянные дома аккуратные, справные.

— У нас деревня известна была хорошими плотниками, — рассказывает Виктор. — Кстати, эти плотники как раз были из тех, кто вернулся из лагерей. В Сибири они все дрова пилили на лесозаготовках, потом дома строили в деревне.

Возвращались, впрочем, немногие.

Хозяйка дома, куда мы пришли, Инна Дубовская, рассказывает про своего родственника Иосифа Шишковского. Он работал шофером в годы репрессий и однажды испуганно признался жене:

— Говорит: «Люба, важу-важу кожную ноч па цэлай машыне людзей у Слуцак, а ніхто не варочаецца». Вазіў-вазіў, а патом і самога забралі…

А хозяин дома, Феликс Дубовский, рассказывает, как следователи НКВД пытались выбить признания у его отца.

— У нас тут за одну ночь много мужиков забрали, в том числе и отца моего. В Слуцке их посадили в тюрьму, допросы вели. Отцу приписывали, что он хотел Ланьский мост взорвать. Река Лань вун как далеко — откуда он мог эту работу сделать?! Говорили: ты должен признаться, не признаешься — все равно сделаем что захотим. Понимаете? Ну и пытки были… Под ногти иголки забивали, пальцы в дверях давили, много еще… — мужчина, задумавшись, молчит пару секунд. — Но он выдержал. Вернули в камеру, и туда же скоро бросили и брата его двоюродного. Отец — к нему: «Мишай, как дела?» — «Знаешь, Юзеф, что? Если на вторую пытку — подпишу все, что им надо. Они кончат меня». Ну он и подписал. Потом, когда Ежова сменили (Николай Ежов возглавлял в 1937 году НКВД, на это время пришелся Большой террор. — Прим. TUT.BY), так сильно уже не пытали. Прошло время. Всех, кто признался, что враг народа — ночью забрали в грузовик. И все, нет их. Особенно расстреливали около Слуцка, в Боровухе. Мы заезжали — там и памятник стоит. А у отца в камере открыли двери: «Кто остался — вы свободны». Мой отец, да еще один человек, Байчик, вернулись. Надо идти, а идти невозможно — так отец истощал. Красное кирпичное здание, двухэтажное, где отца держали, в Слуцке и сейчас стоит. Отец как-то мимо ехал, говорит: «Вот тут я «отдыхал». Но вообще про пытки он нам стал рассказывать, только как пошла реабилитация — выпускали под расписку неразглашения.

Феликс Дубовский говорит: всю жизнь отец был беспартийным. Несмотря на это, какое-то время даже был председателем колхоза.

— Потом пошел огородником. Он такую махорку вырастил, что его в Москву на сельскохозяйственную выставку отравляли и там дали премию — велосипед. Потом соседи мне говорили: «У твоего отца первый велосипед в деревне был, а ты в деревне первого „Москвича“ купил», — повеселел Дубовский.

Местные жители все советуются, кто еще в деревне из старшего поколения может помнить про репрессии. Дружно направляют к Янине Наркевич. Янина Брониславовна, в девичестве Корзун, родилась в 1924-м.

— Было, што забіралі 18 чалавек за адну ноч, было і гэдак, — рассказывает женщина. — За связі з палякамі. Як гэта было? Уночы! «Хапун хапае», — казала маці і бабушка. Майго дзядзьку Луцэвіча былі выслалі ў Алма-Ату. А майго папу меліся нешта судзіць за невыпалненне плана. То ў Курск паехаў, каб не прапасці, у працэсе вайны ўжо вярнуўся. Прыйшоў басяком дадому, але ўжо здароўя не было, дык скора і памёр.

Говорит, в деревне знали, что за людьми приходят по ночам.

— Страшна — няўжэ ж не. Кладзешся спаць — дык не ведаеш, калі ўстанеш. Многа каго свае людзі ўдавалі (выдавали. — Прим. TUT.BY). А мы ж счыталіся кулакі, у нас было 10 гектараў зямлі, конь, дзве каровы — дык усіх забралі. З хаты нас выгналі, дык я жыла ў бабуні, або ў цёткі жыла — дзяцей памагала гадаваць, у школу хадзіла ад яе. Гаравалі і баяліся. Прыйдуць дык папераадзяюць адзежу — дык не ведаем, ці гэта ўжэ хапун, ці нашыя пераадзетыя. Дзядуня, памятаю, з намі, з дзецьмі, глядзеў у вакно — у яго ад валнення, не пры нас сказана, стаў панос, ратунку не было. Ды ён і памёр, як той казаў, без пары. І ў вайну не ведалі па начах: ці ад немцаў прыйшлі, ці ад парцізанаў. Маўчалі, баяліся.

— Как в вашей деревне, где было столько репрессированных, относились к партии, к Сталину?

— А бог іх ведае, сматра якое у каго мненія, — ловко уходит от ответа собеседница. — Нам каб вайны не было, ды і ўсё.

Вообще, рассказывая о страшных годах, Янина Брониславовна нередко отвлекается на то, как живет сегодня. Все хорошо вроде бы: вот и яблоки уродили, а хранить их негде. В погребе — вода, чего никогда раньше не допускала. Видать, крот вырыл нору — через нее и подтопило.

— І каго пазваць, каб пачынілі? Должан жа быць парадак у хазяйстве, — переживает Янина Брониславовна.

Деревня Выня. «Зараз сколькі тут хат. І тыя ўсе дажытныя-дабытныя»

Деревня Выня — меньше Черногубово, стоит вдали от крупных трасс. Пока мы здесь, учимся ставить ударение в названии на последний слог — на местный манер. Через всю Выню идет дорога с теплым желтым песком, в начале дороги — три креста. Это тоже памятник. Его Станислав Лисовский установил в 2006 году, через десять лет после черногубовского.

— Я пайшла гусей глядзець сваіх, а там красты ставілі якраз, — припоминает в одной из первых хат, куда мы зашли, Мария Гончар — Я падышла, памагла ім у карыце памяшаць раствор.

На памятнике в Выне, помимо репрессированных, еще и несколько фамилий тех, кто погиб во время войны с Финляндией. Среди них есть и фамилия Гончар.

— А репрессированные были в вашей семье? — спрашиваем у женщины.

— Вы мне па-беларуску гаварыце! Як гэта — раскулачвалі, ці як? — хмурится хозяйка. — З нашай сям'і нікога не раскулачвалі, не. Ды і што я помню? Дачушка мая ты мілая, я з 30-га году, малая была ў тое ўрэмя, калі гэта ўсё рабілася… Вёска тады была вялікая, пад два кіламетры. А цяпер — сколькі тых хат! Ды ўсе такія, дажытныя-дабытныя…

Загибая пальцы, Мария Гончар подсчитывает, что зимовать в Выне сейчас остается от 15 до 20 стариков.

— Мы тут амаль усе грыбы старыя — усіх трэба раскулачваць. Але ж мы і самі тут скора раскулачымся, — грустно смеется.

Ядвига Цвирко с мужем приезжают в Выню только на лето. Ядвига — дальняя родственница Станислава Лисовского, от нее мы узнали о смерти исследователя.

— В нашей семье были репрессированы мамин брат — Илья Грушевич, и брат отца — Болеслав Цвирко. Еще в советские годы к нам в Минске приходил участковый с представителями власти. Спросили, как жил Илья. А у него до репрессий были коровы, хозяйство. Так его дочке, моей сестре двоюродной, потом выплатили 120 рублей. Мы знаем, что их мучили. Мама, когда вспоминала брата, всегда плакала, — Ядвига тоже плачет. — Все повторяла, что это несправедливо. На него донесли, что ходил «за кордон».

«Даносчык на фронце стаў інвалідам, але доўга жыў»

Недалеко от Ядвиги живет Ольга Гончар. Ольга Павловна садится в своем аккуратном белом платочке на скамейку возле забора и начинает рассказывать. Сама родилась в 1931-м году, не тут — в Узденском районе. Переехала сюда в 1957-м, когда репрессии уже закончились. Но ее муж, Александр Гончар, был родом отсюда, из Выни. И его семью репрессии не обошли стороной.

—  Ён і спіскі памагаў Лісоўскаму рабіць. Пра рэпрэсіі мой хазяін казаў: проста былі гэтакія злыя людзі — заніманішто садзілі людзей! Мой мужык з 33-га году, а бацьку яго, Васіля, забралі ў 37-м. Дык мужык мой адно помніў, што машына чорная прыехала дадому, што маці плакала і сястра.

Когда свекровь носила передачу мужу в Слуцк, тот сказал, кто доносчики, кто приходил на очную ставку и соврал.

— Яны казалі, якога чысла, у які дзень Васіль за граніцу хадзіў. А былі свідзецелі, што ён у той дзень дома быў — іх не слухалі. Далі 10 год, праўда, «з перапіскай». Тутака многа было такіх, што даносілі. Там у саседняй дзярэўне ў сям'і пяцёра дзяцей было — гэтаксама пазабірала НКВД. Абіжаліся дзеці, сіратамі гадаваліся, а бацькоў пасудзілі заніманішто. Тутака жыў адзін даносчык, звалі яго Алесь, але ў даносе паставіў імя бацькава. Мой мужык потым вельмі ненавідзеў гэтага Алеся. Ён на фронце стаў інвалідам, але доўга жыў.

Василий Гончар умер в 1942-м, на Колыме. Незадолго до смерти он писал, что не выполнит норму — отнимается рука.

Ольга Павловна уже жила в Выне, была замужем, когда в деревню приезжал человек из КГБ. Вспоминает, что было это в 1963-м году.

— Мне сказалі пазваць таго даносчыка, але той мне сказаў: «А хто такі мяне заве?». І не пайшоў. Але назаўтра да яго самі пайшлі. Тады гэты кагэбіст прыйшоў да маёй свякрусі ды сказаў: ваш муж будзе рэабіліціраваны. Распавёў, у якім месяцы ён памёр. Мой мужык патом хацеў дабіцца, дзе іменна бацька пахаронены — не дабіўся.

Ольга Гончар рассуждает: доносчиками люди становились в 30-е годы из зависти. Василий Гончар и его брат были грамотными, брат и вовсе в соседней деревне построил школу. Еще мужчины хорошо шили сапоги. Вторая причина доносов — за них платили, уверена жительница.

— Той кагэбіст тады нам усіх перачытаў, хто пастрадаў, а хто даносы пісаў. У яго цэлая папка была іспісана. Сам нам казаў: завядзіце мяне начаваць да такога чалавека, каторы ня быў судзім. І мы завялі, начаваў. Тое, што тут красты паставілі — добра. Сягодня хто жыве — дык хай калі перачытае, як людзям жылося. Той Лісоўскі дабіўся зямлі, каб паставіць — ой, папаходаваў дзеля гэтага!

Еще одна жительница Выни, Мария Карпович, в 1960-х годах работала бухгалтером в конторе местного совхоза «Бобовня». Как раз там сотрудники КГБ делали базу, когда приезжали уже по вопросам реабилитации. Она помнит, как приходил в контору по вопросам репрессированного отца и Василь Гончар.

— Вызывалі нашых, каранных, а яшчэ з Бабавенкі і Каласаўшчыны. Вызывалі пастрадаўшых — праўда, мала хто паварочаўся з іх. Кагэбісты ўручалі спраўкі родным, што тыя людзі невінаватыя. Тады, як тыя рэпрэсіі рабілі, калгас нас яшчэ называўся не «Бабоўня», а «На варце». Страх быў на Выні! Пачці цераз хату рэпрэсіравалі.

Мария Карпович рассказывает: страдали во время репрессий не только за границу, но и за золото.

— Людзі ж раней ўсё куплялі і набывалі за золата. І вот ужо як прыйшла савецкая власць, то пра гэта золата сталі даносіць. Мая мама гаварыла: яе матка прадала два ці тры палатна — ўзяла за іх золатам 10 рублей. Дык яе за гэта забралі ў «кардон», падзяржалі, аблілі халоднай вадой. Яна ноч там перабыла, прыйшла і аддала ім гэтыя 10 рублей. А напроць нас жыў сусед Іосіф Ганчар. Яго сясцер як высылалі, яны яму аддалі 500 рублеў золата. Прасілі, каб сахраніў — надзеяліся, што вернуцца. Потым сястра пісала: можа, ты б мне як перасылаў бы? А яго самога тагда бралі за тое золата — хто-та падсказаў, гэта ж сяло. Прыехалі да яго з кардона на траяку — на конях. Суседа падзяржалі, ды ён думае: згарыць тое золата, а не я буду сядзець за яго. Гаворыць: пад акном язвін, пад ім — грошы. Маю маму бралі ў панятыя. НКВДзісты пракапалі, высыпалі на стол 510 рублёў золатам. А адкуль дзясятка — утаіў? Жонка яго, Кацярына, гаворыць: гэта ж мне на пасаг бацькі далі. Аддайце хаця гэтыя дзесяць. А яны гавораць: не, власць не аддасць вам, патаму што нада плугі, машыны, трактары купляць. І ўсе гэтыя грошы згарнулі, бумагу напісалі і паехалі, — заканчивает историю Мария Карпович.

Сын краеведа Лисовского: «Когда за прадедом пришли, с издевкой спросили: дворянин?»

Мы попросили сына краеведа Станислава Лисовского, Тараса Лисовского, рассказать про отца и про то, как репрессии коснулись их семьи.

— Думаю, главным толчком были рассказы отцовской мамы, Софии Ивановны, о тех годах. У ее отца, Ивана Крепского, были еще три брата — Станислав, Михаил и Бронислав, все выходцы из шляхетского рода с гербом Астоя, — говорит он. — Известно, что в начале ХХ века Иван Антонович ездил на заработки в США — тогда многие белорусы ездили. Сначала он работал в индейской резервации, потом на железной дороге. Вернулся в Черногубово, хотел перевезти семью в Америку, но не вышло. Оставшись на родине, много трудился, был зажиточным.

Ивана арестовали 28 июля 1938 года, постановление о расстреле «тройкой» было принято 10 октября, расстреляли 19 октября в Куропатах того же года за шпионскую деятельность. У него была личная дворянская грамота. По рассказам бабушки, когда за ним пришли, спросили с издевкой: «дворянин?». Иван подтвердил, взял грамоту и кинул в печь. Прадед словно предчувствовал, что за ним придут, поэтому еще раньше сказал моей бабушке бежать в хлев и спрятаться в сене. Ей тогда было 18, всех такого возраста уже забирали с родителями. Младшие дети Ивана были дома, их не тронули. НКВДэшники обыскали весь дом, в сарае тыкали вилами в сено, но бабушку мою не нашли.

Брата Ивана, Станислава, арестовали 21 августа 1937 года, 20 ноября осудили постановлением комиссии НКВД за шпионскую деятельность, 19 декабря расстреляли. Как написано в справке УКГБ Беларуси от 24 июля 1992 года, которую папа смог получить, «его арест и осуждение были основаны на бездоказательных и надуманных обвинениях в том, что он якобы являлся членом шпионской вредительской организации при ж.д. почтовом отделении на ст. Орша в пользу буржуазной Польши». Реабилитировал его в 1957 году Прикарпатский военный округ, так что можно предположить, что его расстреляли в том регионе.

Сведения, которые отцу удалось собрать к моменту установки первого памятника в Черногубово, шокировали: во время войны погибло 24 жителя деревни, а репрессированных тут было 67. При этом в книге «Память» были сведения только о 21 жертве репрессий тех лет. По Выне похожая картина: в книге «Память» были сведения о 17 жертвах репрессий, а отец по рассказам оставшихся в живых жителей деревни составил список из 71. Во время войны в Выне погибло 39 человек. В 2006 году отец поставил памятник и там, на родине по линии отца.

Отец рассказывал: в Копыльском районе репрессии прямо затронули 200 из 204 деревень. Я думаю, что именно жуткая разница в официальных и реальных сведениях о жертвах тех лет не могли оставить отца равнодушным. В Беларуси, по официальным данным, репрессировано около 600 тысяч человек. Но если посмотреть на то, что удалось выяснить только по двум деревням, можно себе представить реальные масштабы трагедии.

Источник Tut.by